Принято счи­тать, что необходимость перестройки и последующих реформ была вызвана замедлением темпов экономического роста и нарастаю­щими структурными диспропорциями, усиливающимся отстава­нием страны в области научно-технического прогресса и кризи­сом хозяйственной мотивации. По крайней мере на начальном этапе дело выглядело именно так. Сегодня, не умаляя значения экономических факторов, следует обратить внимание и на более глубокие, социальные основания перемен.

Помимо экономических причин, осуществлен­ные преобразования опирались в конечном счете на два стержне­вых социальных фактора. Первым стало сильное давление со сто­роны советских новых средних слоев — городских, высокообразо­ванных, мало знающих о Западе, но западнически настроенных. Именно их профессиональные, культурные и потребительские ожидания в большей степени, как казалось, ущемлялись совет­ской системой. В результате относительного перепроизводства образованных кадров и невостребования их квалификации, урав­ниловки в оплате труда и падения престижа квалифицированных профессий миллионы дипломированных специалистов в советское время вынуждены были встать на места обыкновенных рабочих. И многие испытывали серьезные сомнения в том, что их детям уго­тована приличная профессиональная карьера. Запреты на совмес­тительство и режим секретности, положение «невыездных» и гнет цензуры, материальная неустроенность и отчуждение от всяких властных полномочий усиливают состояние неудовлетворенности этой части населения. Обрывочный характер информации о за­падной жизни порождает идеализированные представления о ней и болезненно усиливает контраст с советскими реалиями, побуж­дая наиболее активную часть новых средних слоев к покушению на основы общественного строя.

Впрочем, одного прилива активности средних слоев недоста­точно. Почему же именно на рубеже 90-х годов он увенчался час­тичным успехом? Потому что их порыв совпал с интенциями бо­лее «молодого» поколения номенклатурных кадров и наложился, таким образом, на второй важнейший фактор — тенденцию к «обуржуазиванию» правящей элиты. Новые лидеры стремились не про­сто занять места своих обюрократившихся предшественников, но также представить Западу иное, более цивилизованное лицо. И глав­ное, им хотелось сочетать восточную власть с западным стилем жизни. А для этого нужно было «конвертировать» часть полити­ческой власти в более осязаемую форму экономического капита­ла, и, следовательно, допустить правомочность институциональных реформ. В рамках этих реформ появляется возможность ис­пользовать монополию на распоряжение государственными ресур­сами и информацией, а также общее несовершенство хозяйствен­ного законодательства для перекачки государственного имущества в частную собственность.

Процесс приватизации при этом проходит не столь прямоли­нейно. Вместо четко разделенного государственного и частного секторов экономики возникает система «рекомбинированной собст­венности», состоящей из множества смешанных форм, размываю­щих границы между традиционными секторами. Причем эконо­мические агенты глубоко заинтересованы в «непрояснении», рас­плывчатости прав собственности, ибо именно это позволяет им гибко адаптироваться в новой ситуации.

За институциональными реформами скрывается и другой про­цесс, связанный с дроблением властных структур[1]

. С разрушени­ем руководящей роли Компартии и ослаблением милитаризма (а советская экономика не только политизирована, но и крайне милитаризована) отключаются ключевые интегративные рычаги. Разворачивается яростная борьба за ресурсы между хозяйствен­ными комплексами (военно-промышленным, топливно-энергетическим, аграрным и банковским). Региональные элиты использу­ют центробежный заряд перестройки для усиления собственной автономии, реализации своих групповых интересов[2]. При этом Москва, растеряв часть административных полномочий, выраста­ет в мощнейший финансовый центр, из которого разворачивают­ся новые корпоративные структуры в виде финансово-промыш­ленных групп.